Извините, это не самый вычитанный отчет на свете, потому что, как это бывает со мной, я не могу больше видеть такой объем текста, перечитанный и исправленный в процессе написания уже как минимум десять раз. Возможно, я прилижу его потом, а пока просто очень хотелось рассказать.
Предыстория, которая очень мне дорога.Всё началось с того, кажется, что во второй день новой работы у моего стола образовалась Дегред, и через десять минут я уже согласилась ехать на игру, о которой до этого слышала только мельком. Этой отчаянной женщиной были проигнорированы все мои жалкие попытки напомнить, что я знаю об эпохе примерно ничего, не играю кроссполл и вообще мне нечего надеть. Потом мне написала Марта с благодарностью, что кто-то берет в добрые руки оставленного персонажа, и обещанием, что она поищет мне подтяжки, которые в итоге не пригодились. Потом пришла Мориэль и сказала, что вообще-то у меня есть адъютант, и нам надо об этом поговорить. И мы ка-а-ак поговорили!
Я смутно помню, что писала о Планкетте в заявке вечером в... четверг? В четверг перед игрой. Что он (так уж вышло, тогда же я осмысляла мифологический пласт) ветвь рябины — гнется, но не ломается. И ставила себе такие гейсы, что приходилось осознавать — мой персонаж едет выигрывать ролевую игру на проигрыш. Я объясняла: никто так не верит в успех, как верит в него Джо. В народ, в Ирландию. Не в мистически-персонифицированную Ирландию, а просто в совокупность земли, людей и истории, как верил бы в личность. Он никогда не сбежит. Он десять раз подумает, прежде чем сказать, но, сказав, уже не отступится от своих слов. Он считает, что с каждым можно поговорить. Он идеолог гораздо более убедительный, чем военный: штабная крыса, пускай и неплохой стратег. Поэт ещё. Но это всё знают. О нём нет фильмов и мемуаров, что во многом сыграло мне на руку, потому что обычно «каноничные» или реально существовавшие персонажи давят на меня, заставляя не играть, а отыгрывать. Но Планкетт стал живым и понятным до смешного просто.
Когда я доехала до Черемушек, мне, кажется, дали чего-то выпить, посмеялись, что приехала в платье. А потом Марта поговорила со мной о Грейс, и Грейс за полчаса до игры успела стать больше, чем ещё одной легендой, стать понятной мне женщиной из тех, к которым возвращаются с войны «со щитом или на щите», и которую Джо никак не мог подвести. Это грело меня, когда мастера гасили везде свет, чтобы устроить парад, и всё, что я успела после этого: за полминуты до начала донести до лампы и рассмотреть выпавший мне аркан — Смерть....А потом начался конец Пасхального Восстания.
Для меня это была игра про то, что человек почти лишен возможности делать то, что он обычно делает лучше всего – убедительно говорить. Ты хрипишь, сипишь, иногда непроизвольно выдаешь пару фраз в почти полный голос – и теряешь его опять. Тебя не слышат, следовательно, не замечают.
И на военном совете над картой, где люди, вышедшие из настоящих боевых действий, периодически принимаются перекрикивать друг друга, Пирс слегка виновато признается, что не слышит тебя – и слушает других.
Ты думаешь, что важнее всего использовать все свои скромные ресурсы совместно, чтобы их становилось больше. И использовать, чтобы получить ещё ресурсов. И тогда хотя бы попытаться пресечь поступление английских подкреплений. Тогда появится шанс занять город. И тогда, пожалуй, наконец, к ним присоединятся все те, кто не вышел с самого начала. Но ты совсем не чувствуешь себя командующим дублинскими силами Ирландских Волонтеров, когда можешь только хрипеть, твой план уже провалился, а прочие приходят из пекла уличных боев. Но ты не сдаешься. Делаешь, что можешь, понемногу: отправляешь людей за город взрывать рельсы, стоишь на штурме Тринити, торчишь над картой любую свободную минуту, если там не кричат… Ты не чувствуешь отчаянья, когда тебе говорят, что вокруг смыкается кольцо, и ты видишь это кольцо. Не только лишенный голоса, но и отчасти слепой… Речи об отступлении и, тем более, о том, какой высший смысл несет в себе идея сдаться, вызывают в тебе только желание ударить того, кто опять говорит об этом. А ведь Джо не так уж часто до этого хотелось кого-нибудь ударить… Может, это мудрость военного дела. Может это идея самой Ирландии. Но всё его существо противится этому.
Это была игра
про тех, кто рядом и немного про тех, кто сейчас далеко.про тех, кто рядом и немного про тех, кто сейчас далеко.
Я хорошо помню «их Ирландию» – сумасшедшую девушку с корзиной белых цветов. Джо не очень интересовался тем, кто и зачем привел её в Почтамт. Очевидно, что для неё небезопасно оставаться «снаружи», он бы и сам мог привести её, если бы был снаружи и встретил. Главное, пусть не заходит в зал, где Совет и Карта. Да, она говорит о Джо, как о женщине – пусть. У него никогда не было проблем с восприятием себя. Да, он болезненный и слабый, у него даже нет при себе оружия, но… Что взять с блаженной? Не вникал Джо и в то, кого она ищет. Просто старался не тратить на это времени, у него не было лишнего времени.
Я помню, как, сидя на крыше, доказывал, что у девушки помешательство на ирландских легендах и, может, она просто так переживает потрясение, может, она перестанет, но не сегодня, а пока просто не обращайте внимания, не давайте себя смущать. Я помню, как недоумевал, почему некоторые всё же обращали. А потом отвечал сам себе – может, они считают, что ей нужна забота и участие, простому человеку, одной из тех, за кого они воют. Может, они стараются отвлечься. Или понять. По нему самому очень больно ударили слова «она ждет» или «они ждут». Что бы она не имела в виду, это напомнило Джо о важном.
Я помню, как впервые за ночь повысил голос, когда на него упало осознание: «Вы хотите сказать, что считаете её персонификацией самой Ирландии?!» и графиня устыдила Джо, что он мешает девушке спать. Он действительно зря это сделал: ему больно и он смущен, но девушка не просыпается, а графиня?.. Нет, сумасшествие не заразно, как и туберкулез. Это просто, видимо, высшая степень отчаянья сделала из умного человека фанатика. И она, наверняка, не одна такая. Это простой выход – взвалить высший смысл на хрупкие плечи безумной. Констанс дала слабину, и это грустно, но это можно понять. Единственный вопрос – исходя из чего она будет принимать решения теперь?..
Я помню, как Джо пришел говорить к «Ирландии» сам, будучи в бешенстве. Он не верил в неё, но всё равно вопрошал у больной женщины злым шипящим шепотом так, как если бы она была той, за кого её приняли: «Зачем тебе так нужен король? Смотри, твой народ сражается за тебя! Почему твоего народа тебе недостаточно?!». Убедительного ответа он не услышал. Это тоже был момент слабины, это тоже было отчаянье.
Я помню, как дальше его захлестывало холодное бешенство каждый раз, когда он видел её, её розы и тех, кто ласково говорил ей «Мы всё сделаем ради тебя, не переживай». Джо казалось, что это он начинал сходить с ума, потому что её усмешка была насколько самодовольной, что он не мог не подозревать диверсию. Что вождям революции дурят головы – одному за другим – осмысленно, пользуясь их нежной привязанностью к корням. Пользуясь тем, что они хотели бы поверить…
Я помню, когда покинувшие Почтамт нашли укрытие, первое, что Планкетт написал, капая кровью на бумагу: «Это была НЕ ИРЛАНДИЯ». И ни один из ушедших не возразил, и только тогда он почувствовал себя в безопасности.
Ачивмент: видел метопласт, играл в метопласт, не верил в метопласт! Спасибо, это было отлично.
Я хорошо помню Майка Коллинза: друга, советника, помощника, который успевал быть там, где не успевал быть сам Планкетт, чтобы сделать именно то, что должно быть сделано. В общем-то, им был необходим прожиточный минимум слов, чтобы договориться, потому что на ситуацию они смотрели одинаково: надо что-то делать. Джо видел, что это «надо» жгло Мика гораздо больнее, чем его самого, и не стал бы удерживать друга даже от штурма «Хельги», если тот удалось бы успеть начать. Но, видя простое нетерпение, он тихо напоминал Мику, что ему всё-таки нужен его адъютант, и тот говорил: «А вот это аргумент». Отличная команда из двух очень разных людей, искренне готовых полечь за одну идею, бесценный объект беспредельного доверия в горящем почтамте, сходящем с ума.
Я помню, как брал из рук Мика чашку с кофе раз за разом, хотя Джо не просил кофе и, вполне возможно, это вообще был кофе Мика, но это было нормально – брать его, если надо. Я помню, как они перехватывали друг у друга недописанные бумаги с приказами, потому что так было быстрее: Мик пишет основу и отмечает точку на карте, пока Джо договаривается о взрывчатке и подписи полковника Пирса. Как Джо в пожаре повязывал на Мика свои бинты, чтобы тот дышал через них в дыму. Мик заставлял Планкетта чувствовать себя на войне, как никто другой, и, вместе с этим, на войне с Миком было спокойно.
Я помню, как было страшно и стыдно, когда Коллинзу прострелили плечо: Джо понимал, что рана пустяковая, но – настоящая рана на ком-то важном. И я помню, какие у Мика стали глаза в самом конце, когда Джо начал закашливаться кровью. Это забавно было понимать: что каждому из них привычна кровь, но совсем по-разному.
Я помню, как отвел Мика в темный угол и просил пристрелить меня, если решат, что все лидеры Восстания должны будут добровольно сдаться. Потому что сдаваться Джо не собирался, а это могло испортить общую картину и... он не знал, что тогда будет. Он не знал, что велит им делать сумасшедшая с розами, говорящая об удобрении земли кровью, и кто уже беспрекословно слушает её. Он готовился к худшему. Джо не хотел ни английских пуль, ни бывших товарищей. Он был испуган до решительного отчаянья и хотел бы умереть от руки друга. Друг, впрочем, не оценил его порыва, и Джо отлично его понял – это всё-таки было неоднозначное предложение, тяжелое даже для Мика, который спал бы в обнимку с пулеметом, будь у него пулемет – и был готов искать другой способ. Но не пришлось, и к концу игры Джо остался даже благодарен за отказ, так и не узнав, что адъютанту «просто было жаль для него пули». Помню, как Мик начал шутливо называть Джозефа «леди» с легкой руки блаженной, решившей, что Планкетт – вздорная женщина. И это вызывало улыбку. Вообще то, что Мик находил в себе силы шутить...
Я помню, как был готов идти с ним штурмовать «Хельгу» в последнем порыве веры, что не поздно что-то изменить, но не нашел рабочего стрелкового оружия и взял нож. Смешной Планкетт – дурак и слабак – хвастающийся под британскими пулями, что дал по лицу де Валере. В бою. С ножом. Конечно, после отступления с Почтамта, дыма и бега, он не пошел ни на какие подвиги и штурмы, а сложился с кровавым кашлем. И Мик, нетерпеливый, эксцентричный, жадный до действий Мик остался с ним, читая его записки на окровавленном клочке бумаги и планируя по просьбе Джо, как отступать вместе с МакДонахом. «Я хочу жениться на Грейс перед тем, как умру» – «Конечно, женишься!». Джо даже не стал писать там же «Спасибо». Прожиточный минимум слов, как мы помним.
Я помню Маргарет Скиннайдер, такую легкую и отчаянную, когда она поддерживала «дурацкую» идею Джо взрывать пути и такую же идею Мика идти на штурм «Хельги». Причем она так вежливо спрашивала разрешения, даже после того, как Джо обозначил, что операция, мягко говоря, не санкционирована, и лучше о ней не распространяться. Я помню, как позволил ей гладить себя по голове, когда происходящее за столом командования взбесило меня окончательно, и как Джо, отступая с Почтамта, держась за её спиной, смотрел, как она стреляет…
Та «женщина на войне», которая вызывала у Планкетта бесконечное уважение, но не могла избавить его от какой-то внутренней боли, что таким, как она, приходится сражаться, причем с той почти веселой легкостью, с которой Маргарет, кажется, делала всё. Джо понимал, что это справедливо – дать каждому вложиться. Джо видел, что помощь этих женщин бесценна. Но принять до конца всё равно не мог. Маргарет была воплощенные его восхищение и боль. Здесь опять благодарность за игру, вопреки отсутствию связки, попавшую в весьма неочевидную, но важную часть персонажа. Джо и женщины, которые не Грейс.
Я помню графиню. Её ледяной взгляд, когда она соглашалась отпустить своих людей на подрыв путей. Её крепкую руку, которую она протянула Джо после того, как призналась, что всегда считала его слабаком и трусом. Приятная честность, предшествующая предложению пойти и поговорить с той блаженной, которую считают воплощением их страны. Джо не стал рассказывать графине, что тоже не был в восторге от неё, порыв внезапной искренности недостаточно его задел. К тому же, ему было горько осознавать, в каком изможденном, должно быть, состоянии пребывает сознание Констанс. Он не верил ей. Но рука, протянутая в темноте, была теплой, а рукопожатие твердым.
Я помню английского пленного, Даниэла?.. с которым приходил говорить. Просто говорить – Джо не умел вести допросы. Ты просто приходишь и садишься рядом со связанным много часов к ряду человеком, который, возможно, боится за свою жизнь, и ты хочешь, чтобы он выдал тебе всё, что знает, всё, что может быть полезно, чтобы его соотечественники проиграли. Как можно подать это, кроме как честно? Джо просто пытался узнать, что за человек перед ним сидит, и сам говорил: об Ирландии, о невесте, о том, как ждут конца боевых действий. Даже шутил иногда. Не то что бы выведал что-то, чего не знали до него, но для дальнейшего планирования диверсии им с Миком хватило. И – немного узнал человека, да. Настоящего или придуманного, чтобы не сломаться в плену у «злобных ирландцев», но обычного, живого человека, с историей, человека, которого где-то ждет семья… Джо искренне надеялся, что эта бойня закончится удачно для них обоих, пускай они и по разные стороны баррикад. Удачно — как можно быстрей и с наименьшими потерями. Но очевидно, кто должен победить, правда?
Я помню выражение лица Мика, когда Джо сказал ему, что просто говорил с пленным. Правда. Просто. Говорил. И это бесценно.
Я помню Эамона де Валеру, который просил, если это поможет, залезть на стол и умолять Пирса отказаться от идеи штурма замка, а потом принес на Совет розу из корзины «его Ирландии» и стал делать предложение, за которое ему могли выстрелить прямо в лицо. Планкетт не собирался и не мог в него стрелять, у него не было пистолета. Но он видел, как дважды пытался целиться Малин. А потом просто не выдержал и, хрипя, что не собирается дослушивать эту ересь до конца, выполз на крышу.
Я помню, как всё в Джозефе кипело от бешенства – подавать легчайший и позорный путь как единственно-правильный. Очень удобно! Связать восприятие узлом и не сражаться больше, просто решив, что так будет лучше. При таком положении на карте, при слабеющем командовании… к нему прислушаются. Это слишком соблазнительно для них, усталых и изможденных. Поверить в Ирландию, ходящую среди них. Поверить в то, что опускаешь оружие ради высшей цели, а не дрожи в руках. «Он ведь раньше не был таким!» – изумлялись Мик и Малин. А ещё эта роза у него в руках… Джо не мог объяснять, как бесило его это, гораздо больше, чем если бы де Валера сказал: «я устал, всё».
Помню, как после этого начал то и дело слышать фразы «…когда мы сдадимся», уже не «если», и именно тогда пошел просить Мика пристрелить его, если что. Но вместо этого случился пожар и вынужденное отступление, но перед этим…
Я помню, как перед этим де Валера подошел проститься. Сначала с Миком, убеждая, что однажды тот поймет его, но в глазах Мика была только растерянность, и Джо очень хотел подойти и попросить де Валеру не задерживать его адъютанта с разведкой, но молчал. Молчал, когда де Валера говорил, что его собственное оружие – слова, и тем самым будто окончательно обезоружил полунемого сейчас Планкетта. Молчал, когда де Валера оставил, наконец, Мика и пришел к самому Джо, желать всего доброго и прощаться насовсем. Молчал, но закашлялся, и вот тогда де Валера положил ему руку на плечо, и промолчать не удалось. «После всего, что вы сделали сегодня, я могу только ударить вас по лицу», признался Джо, получил разрешение, ударил и ушел, надеясь, что никогда больше не увидит этого человека.
Я помню Пирсов – Патрика и Уилльяма, таких внимательных, тихих и спокойных, но от этого не менее решительных. Очень похожих друг на друга каким-то внутренним стержнем, который позволял им оставаться собой. На вопрос, что он думает о сухом законе, Планкетт с середины игры отвечал фразой из загруза: «я во всем поддерживаю Патрика Пирса, хотя местами его воззрения излишне радикальные» и пил. И не верил, что для кого-то из них цель Восстания была — красиво умереть. Даже если они решили сдаться в итоге, когда пришел проклятый де Валера... Не с самого начала, нет, не они.
Я помню Томаса МакДонаха, просто друга и отличного военного, не один раз пытавшегося вернуться к своим людям на поле боя, чем вызывал восхищение Джо.
Я помню Джона МакБрайда, который подкупал своей искренностью, но невероятно раздражал «военной мудростью», которую транслировал вокруг себя, как будто заело граммпластинку.
Я помню Майкла О'Ханрахана, который наиболее показательно не признал в Джо командующего дублинскими силами Ирландских Волонтеров. Действительно, что это за человечек в очках здесь бегает? И как со вздохом пришлось сообщить ему об этом, выслушав отличный план диверсии на «Хельгу» и последовавшее за ним «если у вас вдруг есть связи в высоком командовании…». Я помню, как он встал и отдал мне честь после этого, кажется, смутившись, возможно, даже больше, чем сам Планкетт.
Я помню Майкла Маллина почти в конце, на крыше, когда он вскочил в полный рост, чтобы вернуться в комнату Совета и сообщить де Валере, что тот – предатель. И каким счастливым он вернулся при всей безысходности ситуации.
Я помню безымянного бойца с многократными пулевыми, который умер практически на руках у Джо с вестью, что на вокзал прибыли три тысячи британских военных. О, вот кого действительно нельзя забыть.
И я помню, как в самом конце мне удалось отыграть адовый приступ туберкулеза и залить всё кровью! Джо сидел в кресле под опиумом и вспоминал о Грейс. Как о прекрасной Дейрдре. Потому что мифологический пласт. Как о свете, освобождении. О возможности увидеть её ещё раз, как о своем катарсисе. Он выстрадал этот шанс. Ещё неозвученное предложение, на которое он знает ответ, записано карандашом на бумаге, заляпанной его кровью. Он едва дышит и будет дышать так, пока не возьмет её в жены. А потом умрет.Это была игра про сложные переплетения судьбы и случайности, человека и родины, смеха и страха. Отчаянье здесь давало новые силы, а в кармане жилета всю дорогу лежала карта со скелетом на лошади: новое начало через смерть чего-то старого. Планкетт не пожалел бы, поняв, что оказался этим «старым», но мой Джо не видит смысла в поражении, только само поражение — и смерть. Но до этого он увидит улыбку Грейс, смеющегося Мика, может, даже ленточку на шляпе Маргаретт. Всё это он увидит снова, закрыв глаза, стоя у той самой стены. Никаких королей и белых роз, только, может, до боли знакомый флаг...
Это была игра про то, что умирать — не страшно, страшно умирать не так. О преступленном и одновременно не гейсе «никогда не сбегать». О разном понимании таких неоднозначных вещей, как свобода и долг, и об Ирландии — нашей. На целую неделю.
Спасибо мастерам за гармоничную историю, где нашлось место каждому, за то, в какой атмосфере мы прожили эти часы и за то, что лично Джо искренне
прожил их, и не стыдился бы посчитать последними. Я теряюсь в словах, я не он. Это было сильно, и, пожалуйста, поверьте мне сейчас. Особенное спасибо, конечно, одной лисе, без которой это был бы не мой Планкетт.
Спасибо прекрасному игротеху, успевшему умереть такое множество раз! <З
И всем, кто, разумеется, тоже спасибо!
Особенно Мориэль и Марте, потому что без разговоров с вами, кажется, я бы не справилась. Судя по всему, у нас есть шанс встретиться в этой Ирландии снова. Только я буду уже не тот.